Гамбургский оракул - Страница 6

— А сегодня после полуночи я расскажу вам все.

— А почему не сейчас?

Вопрос остался без ответа.

КАФЕ «СТАРАЯ ЛЮБОВЬ»

Состояние желчного пузыря находится в прямой зависимости от количества правдивой информации об окружающем нас мире, которой мы располагаем. Чем больше мы узнаем, тем желчнее становимся.

Магнус Мэнкуп

Был тот особый час, когда легкие, еще почти неощутимые сумерки, подобно волшебной паутине, скрадывают каменные морщины. Прорезанные стрельчатыми окнами фасады превращаются как бы в теневые экраны, на которых кадр за кадром мелькает жизнь многочисленных поколений. Чем старее город, тем сильнее волшебство сумерек, тем мудрее и значительнее лица домов.

Гамбург когда-то сравнивали с Амстердамом и Венецией из-за сети каналов, именуемых на местном наречии флетами.

После войны давно мешавшие движению флеты — заваленные обломками, выброшенными из горящих квартир утварью и мебелью, ржавеющими железяками бомбовых осколков, знаменитые гамбургские флеты — окончательно засыпали.

Еще несколько узких улочек, где дома новой постройки чередовались со старыми, — и они выехали к набережной, огороженной массивной чугунной решеткой. Канал, один из трех не затронутых послевоенной реконструкцией, назывался Блайхенфлет. Сплошь покрытая пестрым узором листьев, живописным следом летней жары и первых осенних ветров, подернутая зеленой ряской, неподвижная вода казалась застывшей навеки. Ее прелый запах, подобно гниющим фруктам, таящим в себе наряду с дыханием смерти аромат спелых садов, не раздражал, скорее наоборот. И все же Мун подумал о бесчисленных трупах, которыми война удобрила тинистое дно канала.

Кафе называлось «Старая любовь». Это название, выведенное готическими буквами над ганзейским кораблем со вздутыми парусами, украшало зеркальные окна. Над низкими белыми занавесками в немецком бюргерском вкусе возвышались окруженные спиралями дыма головы посетителей.

Широкая застекленная дверь, упруго пружиня, распахнулась. Мэнкуп пропустил гостей, а сам огляделся — найти кого-либо в этом дымном столпотворении представлялось нелегким делом. У входа стояли загруженные плащами, шляпами, портфелями темные вешалки. Рядом — другие, с гроздьями отполированных от постоянного употребления деревянных держателей, на которых развевались черно-белые и цветные флаги периодических изданий. Буфетную стойку замыкали с одной стороны стеклянные соты, из которых выглядывали горлышки бутылок, с другой — вместилище духовной пищи, старинный дубовый шкаф с тяжелыми переплетами энциклопедий и справочников.

Уходящее вглубь помещение было втиснуто между двух стен, покрытых огромными фресками в староголландской манере, с преобладанием темной сепии и жженой кости, сквозь которые прорывались вспышки яркого пурпура. Росписи изображали самые трагические часы истории города — большой пожар 1842 года, когда треть Гамбурга превратилась в пепел, и ожесточенную воздушную бомбардировку 1944 года, истребившую больше половины города. Клубы дыма обволакивали стены, придавая вырывающимся из нарисованных домов языкам пламени объемную реальность.

— Вот и они! — Мэнкуп наконец нашел столик, за которым сидели его друзья. Повернувшись к Муну и Дейли, добавил шепотом: — Имейте в виду, для моих друзей вы журналисты!

Мун пытался придать себе развязный вид, неотъемлемый в представлении иностранцев от облика американского журналиста. В отличие от Дейли, это ему никак не удавалось. Да и не к чему было особенно стараться. Мун не сомневался, что после нескольких часов общения придуманная Мэнкупом наивная уловка вызовет в лучшем случае недоумение.

— Нас называют четырехножником Гамбургского оракула! По примеру треножника, над которым гадал Дельфийский! — с улыбкой объявил сидевший по левую сторону Муна блондин с редкими волосами и помятым лицом. Мэнкуп представил его как журналиста и писателя Дитера Баллина. Разговаривая, Баллин сохранял на своем лице выражение задумчивости.

— В нашем лице вы видите единственных представителей человечества, которых Магнус еще считает людьми, — улыбнулась молодая женщина. Очень стройная, в тесно облегающем фигуру черном платье, с темными глазами и черными, сравнительно коротко остриженными волосами, актриса Ловиза Кнооп скорее походила на итальянку. Как и Баллин, она говорила по-английски.

— Это правда. — Мэнкуп кивнул. — Одиночное заключение мне до того понравилось, что после освобождения я добровольно продлил этот образ существования. Не только отказался от поста главного редактора, но и от всех знакомств. Я понял, что отношения между людьми должны строиться на полном доверии.

Вторая женщина что-то сказала на немецком языке сидящему рядом с ней скульптору, которого Мэнкуп представил как Лерха Цвиккау. Глядя на яркую расцветку обвязанного вокруг ее тонкой шеи платка с урбанистическим узором и приколотый к отвороту сиреневого жакета металлический цветок, можно было представить себе без труда оформленные ею квартиры. Магда Штрелиц была архитектором, специалистом по интерьеру.

— Магнус сегодня удивил ее, — перевела Ловиза.

— Чем? — спросил Мун.

Дейли ничего не спросил. Он был так занят разглядыванием актрисы, что, должно быть, и не слышал разговора.

— В нашем лице Магнус соизволил допустить в свой обособленный мир еще двух представителей человечества, — пояснил Баллин.

— Причем американцев. А между тем он их терпеть не может, — засмеялась Ловиза.